30 раз по 12
Месяцы бежали за месяцами, охотничьи сезоны сменяли друг
друга, приходили в свой срок очередные номера «Охоты и охотничьего
хозяйства», в которых как обычно снова к чему-то призывали, начиная от
искоренения браконьерства и утечки пушнины на сторону и кончая спорами
на научные и собачьи темы. Но не было в тех бесконечных толкованиях ни
победителей, ни побежденных. Всяк оставался при своем мнении. И посему,
не мудрствуя лукаво, глубинная Россия жила и охотилась как бог на душу
положит и «как рука возьмет». «Слушай всех, а делай по-своему»,— учил
отец.
Полную правду о промысле соболя я узнал из «Живых денег» Андрея Скалона. Есть такие авторы, что уводят самого искушенного, самого недоверчивого собеседника, подчиняют полностью своему обаянию. Читатель живет вместе с Арканей и его случайными собачками Дымкой и Верным на Фартовом ключе как четвертый, как невольный свидетель и нежеланный проверяющий, но Скалой не отпускал мою душу, подобно следователю, до конца повествования и бросил, как Арканя Верного, где-то на самом интересном: додумывай, мол, сам. Вот и ответ в «живых деньгах» на призывы прекратить утечку пушнины налево. Тот «дядя» за тридцать Арканиных соболей отвалит сразу полновесными денежками, не то что промхоз с шельмоватыми приемщиками с оценками, переоценками и квитанциями вместо заработанных потом и кровью рублей. Пусть Арканя хват-парень, пусть рвач, но он искренен, честен с собой и окружающими, не плакатничает, как армейский замполит, говорит, думает и делает одно, а не как номенклатурный оборотень-чиновник с партбилетом в кармане: говорит одно, думает другое, делает третье, подразумевает, по-иезуитски, четвертое. (Может, из-за этого и сошла держава с рельсов?) Чего греха таить, знатнейшие из знатнейших, передовики таежного промысла, депутаты съездов и то время от времени попадались «на утечке» пушнины в сторону левизны. В этом и крылась тайная подоплека жизни — в чемоданчике с двойным дном.
Пятый номер 1973 года порадовал «Тульской кралей» В. Веневитинова, и, загоревшись мечтой научиться стрелять, как старый Олимпыч, я пережег много пороху. Увы, для этого нужно было то, что зовется «даром свыше», «талантом от Бога». У меня его просто не было, и, поняв это, я уже до нынешних дней скромно молчу и не встреваю в разговоры хороших стрелков. Случаются порой и у меня красивые выстрелы, но их я склонен считать случайностью, а не закономерностью стрелковой практики.
Одиннадцатый пришел, когда я, обмундированный во все солдатское, топал по армейскому плацу, находясь в карантине учебного батальона войск связи. Только через два года после возвращения домой брат сказал мне, что, получив тот номер, мать сильно плакала: «Как привет с того света, понимаешь? Тебя нет, а журналы идут». На 1974 год я подписался сам под призывом, и, пока долбил морзянку, томился в нарядах, мерз в караулах и трясся в воинских эшелонах на тысячеверстных просторах Союза, номера журнала шли и шли на родной адрес. В части совершенно случайно узнал о существовании журнала военных охотников и даже несколько номеров просмотрел у знакомого почтальона, когда стал числиться в «дедах», но он не тронул моей души. На 1975 год я обязал подписаться брата и донимал его в каждом письме, пока он не прислал мне в часть квитанцию о подписке. Два года армейской службы не прервали регулярного получения журнала «Охота и охотничье хозяйство».
В ноябре 75-го на самые праздники я вернулся домой, где меня ждали любимые книги, ружья и стопка нечитанных журналов за два года. Невесты, обещавшей ждать солдата, у меня не было, да я об этом особо не страдал, а вот то, что брат смог достать по великому блату лимитированные подписки на «Охота и охотничье хозяйство» в 1975 и 1976 годах, тронуло до глубины души. Благодаря ему я открыл для себя самобытного писателя и охотника С. Лобачева. Бог дал ему три энергии, сделав вначале хирургом, затем охотоведом, а в конце жизни литератором. Той охотничьей лобачевской России начала и середины XX века уже нет и, похоже, не будет, а сентябрь 77-го поставил точку в моей холостяцкой вольности. Судьба нашла меня в самый неожиданный момент, одарив счастливой лотереей. Но в отличие от Валерьяна Правдухина, упустившего свою Настю и даже не пытавшегося ее удержать в «Осенних высыпках» девятого номера за 1977 год, я со своей Ларочкой уже не расстался и, как матушка ни была против моей русской любви, пошел наперекор ее воле.
Помню, приехали мы с Володей Лобановым с Селитьбенского болота мокрые, мерзлые и совершенно пустые, несмотря на 27 сентября и самый пролет северной утки. Переоделись во все сухое, поставив мотоцикл в гараж, согрелись стопочкой и поздним вечером, услышав грустную мелодию «Шербургских зонтиков» в городском парке, решили зайти на танцплощадку. Я увидел ее сразу, едва миновав контролершу. В густой, как у Анжелы Дэвис, шапке естественных кудрей, с каким-то шалым призывом в глазах. Мы учились с ней когда-то в одной школе, только она была на два класса младше; я знал ее старших братьев, дом, где они жили, в пяти минутах ходьбы от нас, но не обращал особенного внимания на девчонку-подростка; а тут меня будто дуплетом в упор встретили ее повзрослевшие глаза. Володя, как опытный загонщик в окладе, занялся подружкой, ну а я токовал перед своей будущей невестой. Танец. Другой. Дамский вальс. Я не выпускал ее из рук, задыхаясь от тонкого аромата незнакомых духов, круживших голову, наслаждался дождевым шуршанием болоньей курточки и, пока шел до ее калитки, не мог наговориться с ней.
Эта осень понесла ощутимые потери, лишившись моего былого внимания, если судить с человеческой точки зрения. Разумеется, ей было ни холодно ни жарко от этого, но в моей душе одна половинка бешено ревновала другую. Я рвался на две части, подобно перерезанному лопатой выползку. Хотелось и на охоту и к невесте, с которой мы уже заполнили загсовские бланки. Кроме того, были еще работа и приятели-охотники. Прослышав «по секрету», что Бикмуллин скоро «окольцуется», они смотрели сквозь пальцы на мои пропуски утренних или вечерних зорь. А однажды, 6 ноября, перед самым Октябрьским юбилеем, мы с Ларисой, еще совершенно молодые и неженатые, ушли в леса моей юности, держа путь-дорогу к другу охотнику деду Максиму, доживавшему свой охотничий век на пенсии в глухой лесной деревне в стороне от проезжих большаков.
Ружье. Патронташ. Рюкзак. Все почти как всегда, но только я шел теперь не один, а с очаровательной спутницей, и не моя вина, что весна нашей любви пришлась на позднюю-позднюю заброшенную всеми захолустную осень или, вернее, предзимок.
Вел ее по самым дорогим и памятным охотничьим местам: где глухарь по весне играет, где тетерева токуют, где вальдшнеп тянет, где грибы белые летом собирал, где уток по осени стрелял. Рассказывал румяной от ходьбы невесте о своих удачных и неудачных охотах под мягкое хрумканье снежка под нашими ногами, и все зайцы и лисы слышали нас за километр. Попались кабаньи порой, и на всякий случай, сгустив краски, я показал ей, на каком дубке лучше всего спасаться при опасности.
У болотца развели костер, согрели консервы, попили чаю. Отдохнув, продолжили путь. Взяв больше обычного влево в новых порубках, я незаметно сбился с направления. День был серенький, и, не показывая тревоги, я торил след уже не лесом, а первой попавшей лесной дорогой с замерзшим льдом припорошенных снежком луж. На одной такой ледышке мы еще в шутку расписались и, расцеловавшись, пошли дальше, счастливые от того, что молоды, что нашли и поняли друг друга, что впереди еще целая жизнь, что к вечеру будем в тепле, у русской печи, сидеть на сундуке у накрытого стола под добродушное ворчание Демьяновны: «Обманешь, нечистый дух! Ведь обманешь девку. Разве мать даст тебе жениться на русской?»
Как молоды мы были! И как радостно смотрели на все! Даже надвигавшиеся сумерки короткого ноябрьского дня не заботили плутнувших путников. Давно смолкла вдалеке чья-то гончая. Низко-низко над нами пролетел зимняк, и я уже начал обеспокоенно присматривать, где побольше валежника, думая, в крайности, ночевать у костра. Попался поперек пути какой-то овраг, куда нырнула дорога-коридор с песчаными обрывами, перевитыми корнями деревьев. В таких уголках леса, даже в солнечный летний полдень, душе было немного зябко. Зарядив тулку тройкой, начал спускаться в мрачное дупло глубокого оврага уже в нешуточной тревоге. Притихшая невеста, видимо, догадавшись, что идем наобум, шла в двух шагах сзади.
Но судьбе было угодно специально закружить нас и привести сюда, чтобы порадовать скромным даром предзимнего леса и поддержать в глазах будущей жены авторитет охотника-добытчика.
Рябчик, клевавший камешки, залопотав крылышками, точно мотором движка, поднялся с песчаного обрыва дороги и сел в кроне старой сосны. Оставив рюкзак Ларисе, я вооружил ее охотничьим ножом и, наказав сидеть смирно, взвел тугие курки еще не расстрелянной тулки и начал подход, нисколько не надеясь на удачу. Но лесной петушок, вырвавшись из сплетения сучьев, попал под заряд дроби и упал, сбитый тройкой, на мерзлый песок.
Подобрав рябчика и преподнеся его милой спутнице, я с удивлением заметил, что место странно знакомо. Вгляделся. Признал. Да я же был здесь десятки раз! Просто вышли сюда из «Зазеркалья», не оттуда. Вон и дуб разинский раскинул мощные сучья. Выбравшись из оврага той же дорогой, тяжело поползшей вверх, увидели на другой стороне просвет недалекого кармана поля, вклинившегося в лес, затем жердяную изгородь брошенного дедова кордона и мерцавшие в вечереющей дали огни Безобразовки.
Первый номер «Охоты и охотничьего хозяйства» за 1978 год пришел накануне нашей свадьбы, в день приданого. Подружки заломили за него большой выкуп. По обычаю я долго рядился и торговался, но, когда понял, что они не намерены уступать, зашел в дом и развернул свежий номер журнала. Сразу отметил акварели Алексея Никаноровича Комарова. Толковой была и статья таксидермиста М. Заславского «Шкурка птицы, снятая с чучела». В ней было разложено все по полочкам и казалось предельно ясным. Но мои трофеи, когда я пробовал их препарировать, пачкались кровью, резались и рвались. Не хватало терпения и усидчивости, чтобы освоить это кропотливое и непростое искусство. Это не на гармошке-баяне играть. Сложная наука. Позже, когда судьба свела меня со знаменитым в наших краях чучельщиком Филиппычем, дядей Саней Доронкиным, я много вечеров проводил у него дома, наблюдая за его работой и помогая порой в мелочах, но все равно из меня ничего путного в этом плане не получилось. Лишь Саня Шмотов, ходивший к Филиппычу, как и я, зиму и лето со своими трофеями, смог перенять непростое ремесло таксидермиста-художника, и мы сейчас по праву называем его наследником традиций покойного дяди Сани Доронкина. Тот же почерк, тот же стиль, тот же вкус, та же естественность и непринужденность птицы и зверя, смотрящих живей живого со стен шмотовской квартиры. «Александр Второй»,— называю я его в шутку при встрече, Александром Первым в Кузнецке был Филиппыч...
Промерзшие на морозе девчонки сами забарабанили в дверь: «Открывай! Совесть калмыцкая! Давай половину и показывай куда что таскать!» Вот те на! Я и про приданое забыл и про свадьбу, пока журнал просматривал.
А время летело, и месяцы мелькали за месяцами, будто листки отрывного календаря. Пятый номер запомнился «Окаянным автографом» Олега Кирилловича Гусева. Петроглифы Байкала дополнили мое собрание наскальных рисованных рассказов о жизни древних племен. Седьмой просто сразил видом подарочного оружия в статье В. Захарова «Над чем работают тульские оружейники». Столько перегруженности декором, что поневоле вспомнишь переиначенную истину: кашу маслом тоже можно испортить. Ясно, что с таким ружьем в болото не полезешь, ему место в Оружейной палате Кремля. Мне уже тогда было понятно, что, изготавливая сувенирные и подарочные ружья для космонавтов, членов правительства и зарубежных хоннекеров, наши оружейники затмевали варварской роскошью отделки и всечкой драгметаллов все вестли, ричардсы, перде и голланды Запада. Пускали пыль в глаза, тогда как серийное производство желало много лучшего.
«Петля» С. Кучеренко в восьмом номере журнала заставила задуматься о смысле жизни. И как жаль, что Никита-браконьер осознал это поздно. В тайгу он больше не ходок. На одной ноге не раскачаешься. Это не тот случай. Автор «Петли» в отличие от автора «Живых денег» более суров и бес-пощаден со своим героем, и хотелось бы, чтобы журнал дошел хотя бы до десятой части таежных браконьеров как серьезное предупреждение и наглядный урок. А еще восьмой запомнился рождением дочери. Было как-то чудно: вроде все еще мальчишка, с книжками, журналами, собаками и ружьями (женитьба и вовсе как понарошку прошла — попили, погуляли), а тут уж и коляска, и пеленки, и орущий живой комочек. Чеши в затылке, папаня, — то ли на охоту ехать, то ли по дому жене помочь.
1978 год знаменит еще тем, что «Круглый стол» журнала в течение ряда номеров решал проблему волка, его возросшей численности. У ведущих охотоведов той поры были свои взгляды, отличавшиеся один от другого диаметральной противоположностью суждений. А мы с другом Саней, видя брошенные деревеньки и одинокие догнивающие сторожки в нашем районе, понимали по-своему происходящие процессы дальнейшего разваливания сельского хозяйства, обезлюдивания глубинки и увеличения численности волчьего племени. Были деревеньки, был народ, а среди него и охотники, была для волков и постоянная угроза. Не стало деревенек, лесников и караулок, охотников с капканами «в буферной зоне» — ушел прочь и фактор сдерживания. А волчьи команды охотников из областных и районных центров своими набегами-наскоками не могли сдержать рост поголовья хищников. Деревенька и волк, если проводить историческую аналогию, являлись по существу пограничной кордонной линией, где не было ни постоянной войны, ни постоянного мира. Вроде как в толстовских «Казаках», соседствующих по Тереку с горцами. Сегодня чеченцы у наших стада угнали, завтра наши Лу-кашки богатый «пешкеш», сорванный с той стороны реки, дуванят, пропивают. Так и волк с каким-нибудь глухим Конным обозом, Журчалкой или Полянкой из нескольких дворов соседствовал, кордонничал. То волки овец утащили и корову порезали, то охотники логово разорили. То одинокого возницу или путника заставили поседеть от страха, то, смотришь, волчья шкура пялится в холодных сенях, а ободранную тушу клюют в овражке вороны и сороки. Стали селить по хрущевскому плану в укрупненные колхозы люд сельской глубинки — рухнула кордонная пограничная линия, и территория освоилась волком.
И еще сентябрь 78-го обрушился невосполнимой утратой. Умер Николай Павлович Смирнов, автор «Золотого плеса», «Вальдшнепов», «Косачей», «Крякуш». Ушел туда, где его ждали в «вечной стране охоты» у негаснущего костра старинные друзья-охотники: Силыч, Правдухин, дядья-гончатники Виктор и Гавриил и многие другие, с кем делил охотничьи ночлеги и веселые полевания.
1979 год запомнился долгой ходьбой к инспектору разрешительной системы Александру Павловичу Брычкову и долгожданной покупкой вертикалкиТОЗ-34 двенадцатого калибра. Волчатник Пластинин, случившийся при купле ружья в магазине, сказал: «Ну, теперь этого ружья тебе хватит до седых волос». А через несколько дней друг, эксперт по легавым, Юрий Михайлович Михеев, осчастливил меня двадцатью пятью новенькими пластмассовыми гильзами, которые в Кузнецке днем с огнем было не достать. Те охотники, кого он одаривал двумя-тремя такими патронами в пластмассе, носили их в патронташах для шику, как золотую коронку во рту, а Целикин тот вообще возил парочку с заячьей дробью как талисман на приборной доске своего старенького «Москвича».
Далекие, милые охотничьи годы! Заповедник моей души! Старое доброе время. Так уж устроен человек, что без ностальгии не может никак: прошлое ему всегда милей, вино слаще, женщины краше, и счастлив он был там в нем, только по недомыслию не понимал, не ценил. А охотник тем более искренне считает: дичи было больше в прошлом, а самые красивые выстрелы и добычливые охоты случались тогда. Что же говорить обо мне, недостойном, жившем без забот и хлопот за родительской спиной в юные годы и не остепененном даже семейной жизнью? Я не задумывался о всемогущем Хроносе, перед которым бессильно даже Солнце, отсчитывавшем убывающие десятилетия второй половины XX столетия. Не думал вовсе о том, что когда-то мир подойдет к порогу третьего тысячелетия от Рождества Христова и что по неумолимым законам истории даже грани веков несут человечеству политические и природные катаклизмы, разрушая царства-государства, унося в небытие целые народы, насылая на род человеческий глад и мор, вражеские полчища, наводнения, засухи, земляной трус, этнические междоусобицы и всевозможные экономические кризисы, о чем было не раз поведано в трудах древних мудрецов-сочинителей.
Были живы отец, бабушка, дядья и тетки, родители друзей и товарищей, любимые учителя, знакомые охотники. Даже враги и ненавистники, которые есть и должны быть у каждого сущего на этом свете, ели, пили и веселились в то беззаветное для меня время. Было здоровье. Стояла в обманчивом пышном великолепии огромная держава от Балтики до Тихого океана, и тогдашний русский рубль мог купить почти два американских доллара. Пачка заводских патронов (10 шт.) стоила рупь пятнадцать, кило дроби — девяносто копеек, банка «Сокола» — рубль с двугривенным, а рядовая тулка сорок три с половиной рубля. Для всех была работа, везде требовались рабочие руки, и даже в доме последнего пропойцы знали: завтра, при самом худшем раскладе, на столе всегда будет хлеб.
Каждый выходной я пропадал на охоте, принося домой то лисицу, то зайца, то тетерева. Сшил белый маскировочный костюм, вещмешок, обшил приклад вертикалки белой фланелью, сделал из белой кожи погонный ремень и порой скрадывал мышкующих или спящих лисиц чуть не в упор. Малютка дочь, сидя на руках Ларисы, тянулась к пушистому лисьему хвосту и лепетала по-своему: «Ав, авка»,— что на ее языке означало собачку. А журналы шли и шли каждый месяц, радуя рассказами Астафьева, Казанского, Лобачева, Перегудова, Пермитина, Смирнова, Чернышева и братьев Ливеровских. Каждый номер журнала пропускался сквозь мысли, душу, сердце, как черноземный гумус червяком сквозь самого себя.
Один писатель где-то в Европах решил написать книгу про какого-то короля и всю жизнь рылся в архивах, читая и собирая выписки из хроник. Когда накопился целый сундук бумаг, он сжег их все, сказав: «Ну, теперь можно садиться писать. Что нужно — память удержала в своих ячейках, что нет —отсеяла». Хорошие рисунки, фотографии, рассказы и советы сами оставались в памяти, остальное отсеивалось отработанной на вашгерде породой или отбрасывалось прочь сгоревшим угольным шлаком из топки. Некоторые особо заумные и нудные статьи входили в голову после второго или третьего чтения, но я все же добросовестно старался понять того или иного автора: что же он хотел сказать читателю. А пока разбирался, минул еще один год, и наступил 80-й, запомнившийся «Старым ружьем» В. Янковского. Об этом дальневосточном писателе, думаю, стоит сказать особо. Это талант и человек класса Арсеньева, Байкова, Сысоева, Кучеренко. Потомок «Четырехглазого» выступает и как блестящий этнограф, географ, зоолог — это в дополнение к увлекательно написанным рассказам о стычках с хунхузами, охоте на опасных зверей, в первую очередь владыку уссурийской тайги тигра. Это же наш русский и романист, ничем не уступающий Джиму Корбетту, Джону Хантеру, полковнику Паттерсону, Орасио Кирого, Тахавар Али Хану. Собрать бы как-нибудь хороший сборник рассказов Валерия Янковского, привлечь мировых иллюстраторов-анималистов и отпечатать на дорогой мелованной бумаге где-нибудь у финнов или шведов. Получился бы всемирный бестселлер, который не залежится в книжных магазинах, заваленных по уши порнушкой и бандитскими детективами. Куда там до него «Эммануэлям», «Девственницам», «Поцелуям смерти» и «Запискам дрянной девчонки».
Позднеснежный декабрь 80-го отметился в памяти смертью моей ирлашки Майки, а вальдшнепов и дупелей с бекасами с ней в свое время было постреляно немало. Живали мы с Майкой одниодинешеньки неделями на Селитьбенском болоте, где у нас была уютная нора-пещера в соломенном омете.
Теща пробовала урезонивать непутевого зятька-охотника, пропадающего неделями в лесах и болотах, талдыча о быстролетном времени, супружеском долге и душевном тепле и ласке, которые, как она полагала, я недодавал любимой младшей дочери, променяв ее на «вшивых уток». Но я раз и навсегда поставил точку в этой дискуссии, заявив: «Без жены я проживу — без охоты нет!» Дай какой дефицит любви и нежности я жене недодавал, если в
82-м у нас родился сын Ринат? Непонятно! Все шло своим чередом: супружество супружеством, а охота охотой. К тому времени у меня была западносибирская лайка, кобель Гек, остяцких кровей, и я пропадал с ней сутками на беличьих и куньих следах, начав понимать Арканю из «Живых денег» не только когда читал в домашнем уюте на диване, но и когда ночевал возле нодьи при северном ветре и морозе под тридцать. Отец и забайкалец Козулин, живший в нашем городе, объясняли мне, что континентальный сухой бурятский мороз при —40 переносится легче, чем наша более влажная поволжская зима.
Насколько первая половина 1982 года была радостной — появлением сына, настолько, и даже больше, вторая оказалась для меня черной, как печная сажа.
В августе меня вместе с мотоциклом сбил «Жигуленок» с каким-то майором из грузинского города Ахалкалаки. Почти у места охоты на Колбасном болоте. Оставалось только свернуть с автотрассы Москва—Самара на повороте и проехать с километр до коровьего стойла по кочкастой луговине. Напарнику Сереге, сидевшему сзади, сломало левую ногу и всмятку изуродовало всю левую сторону. Приехавшие гаишники поверили водителю-«жигулятнику» (не горел левый повороник), отобрали права и признали меня виновным в дорожном происшествии. Только они не могли взять в толк, почему у меня цела левая нога? При таких столкновениях, если смят бензобак, обычно дробит или отрывает ногу в коленке.
Когда гаишники уехали, Серегу увезли в больницу, а меня после экспертиз отбуксировали домой, я взял у соседа аккумулятор, подсоединил к клеммам изувеченного мотоцикла, включил левый поворотник с чудом уцелевшей лампочкой — и он замигал невинно и безмятежно, как бы показывая злополучный поворот, но доказывать свою невиновность, увы, уже было поздно. Тому майору «ложь пошла во спасение».
С горя в тот же день я уехал с Петрухой Рыжовым на утиную охоту на озеро, но судьба, до сих пор благоволившая ко мне, упорно не желала, чтобы я охотился нынешним днем... Я перевернулся на своей надувашке, чуть не утопил любимую вертикалку, намочил вдрызг все охотничьи документы и милицейское разрешение на ружья, утопил патронташ с патронами, термос с чаем, но и этого судьбе показалось мало, чтобы добить меня окончательно. Пока я «ратоборствовал» с тем майором и гаишником, дышал в трубочку, тонул на озере и сушился у костра, а приехав ночью, «отмачивал» душу водкой в компании Рыжова, умер давно болевший старший товарищ по былым охотам, дядя Володя Максимов. Рак пищевода. Эх Макса! Макса! Золотые руки и святая душа! Этого я уже не мог перенести. Все, что сдерживалось в душе невидимой плотиной, хлынуло наружу. Меня корежило и било в рыданиях, катало по полу, как в падучей. Лишь под утро меня отлили водой, переодели в сухое, и я поковылял на ушибленной пятке глянуть на мертвого Максу, иссохшего до неузнаваемости. Сказать, что я ткнулся в его холодные мертвые руки, умевшие все в покинутой жизни, и снова забился в слезах,— значит ничего не сказать. Меня увели силой, отпоили водкой, затем затащили в ближайшую поликлинику, где мне всобачили здоровенный шприц с успокаивающим, и я еще нашел в себе силы хромать к Сереге в больницу.
Под вечер, плюнув на отобранные права, милицейские протоколы и печальную необходимость изыскивать деньги на замену крыла проклятого «Жигуленка», уехал с другом Саней на вечернюю зорьку на то же самое Колбасное болото. Отыгрался за все сразу, расстреляв весь бурский пояс патронов и взяв на своем любимом плесе пятерых крякашей, а когда приехал ночью с охоты, на столе лежал 8-й номер «Охоты и охотничьего хозяйства», где на одной из страниц была помещена фотография мемориальной доски на доме, где прошли детские годы Николая Павловича Смирнова.
Назавтра затаскивал в кладбищенскую церковь гроб с дядей Володей, слушал отпевание и работал лопатой, закидывая могилу землей. «Прощай, Макса! Земля тебе пухом! Ты хорошо ко мне относился и мне не в чем тебя упрекнуть».
Десятого ноября 1982 года умер Брежнев. Я узнал об этом из полушепота двух старух, выйдя из нотариальной конторы, где мы с родней узаконивали купленный мной домишко на Дмитровой улице. Все были в растерянности: как повернет дальше? Но я был искренне убежден, что незаменимых нет. Умирали цари, князья, императоры, предсовнаркомы и генсеки, а Россия жила своей жизнью, зная и помня: свято место не бывает пусто.
Хлопоты с домом немного отвлекли меня от мрачных августовских воспоминаний, и даже в один из дней, когда пришел ноябрьский номер «Охоты», показалось, будто жизнь поворачивается ко мне ласковой стороной. Но не тут-то было! 27 ноября умер отец. Сердце! Мгновенно. Ушел на работу живым, а привезли через сутки из морга мертвым. Обновил родитель купленный дом, век бы не было этой покупки! И теперь, листая переплет 1982 года и доходя до 11-го номера с молодым лосем належке, я холодею душой, замираю сердцем. Журнал, конечно, тут ни при чем, принесли-то его еще при живом отце. Просто это печальная веха времени в моей памяти, и, читая Сетона-Томпсона о его охоте на лося и оленей, я не забываю мертвого отца на обитом цинком столе в морге, хищные безжалостные лезвия скальпелей и топориков, красноватую воду, стекавшую в зарешеченный слив канализации, белый коленкор и древнюю тоску погребальной мусульманской молитвы в голосе муллы. Умярагая!
Перед новым 1983 годом жизнь еще раз дала мне чувствительный тумак. Умер друг-охотник дед Максим из Безобразовки, и номер двенадцатый вслед за одиннадцатым стал очередной траурной вехой в моей памяти. Я как раз читал статью кандидата географических наук Д. Орешина «Охотники каменного века» с рисунком из пещеры Лос Кабальос, когда пришел друг Саня сказать, что старый охотник и лесник «ушел в леса вечной охоты». И снова тонкий воск церковных свечей, язычки пламени, ладан, голоса певчих и глухой стук комьев земли о крышку.
Каждый годовой комплект «Охоты и охотничьего хозяйства», каждый отдельный номер — это большая или маленькая затесь на тропе моей охотничьей жизни и всего остального бытия. Каждое мало-мальское событие, касающееся меня, имело привязку к очередному номеру полученного журнала. Я боюсь наскучить читателю перечислением годов, но все переплеты за тридцать лет, начиная с 1967-го, стоят в одном строю. В одну скучнейшую зиму, долгими будничными вечерами я незаметно и не спеша «одел» все годовые комплекты в парчовые и ледериновые переплеты. Парчу, уговорив жену, нарезал из ее свадебного платья, и теперь всякий непосвященный, видя блеск и перелив корешков, застывает в восхищении:
— Вот это книги! Подписка? Ну, блин, как библиотека Ивана Грозного!
— Самоделка. Годовые комплекты «Охоты», а библиотеку Грозного до сих пор не нашли. Пропала в смутное время. Выдающийся пещеровед-кладоискатель, знаток подземелий Кремля Игнатий Стеллецкий, всю жизнь посвятивший поискам утраченной библиотеки, умер в 1949 году, так и не найдя знаменитой книжарни. Но он оставил очень верные наметки, и, как знать, может, когда-нибудь найдутся книги Грозного...
— Не может быть, чтоб самодельные переплеты, — не слушают продолжения рассказа мои посетители и, вытащив наугад первый попавшийся том, удостоверяются, что все именно так.
— ГляДи-ка! Верно. Так тебе цех можно открывать и деньгу зашибать. И куда столько книг? Неужто все прочитал?
— Все и не по разу, и еще десять раз по столько библиотечных. Да библиотеки друзей и знакомых, да еще те редкие, двухсотлетней и трехсотлетней давности, что приносят в реставрацию из церкви и частных собраний.
— Слушай, а тебе не хочется про книги написать?
— Хочется! Только времени мало остается, боюсь не успеть.
А мозги, пока я провожаю очередного «экскурсанта», выдают «на гора» давнее, имеющее отношение к моей личной библиотеке.
Помню в детстве, когда мама посылала нас с братом стричься в парикмахерскую, мы частенько видели в кресле контуженого фронтовика Ивана Алексеевича. То ли командир был, то ли политрук в войну. Уж очень он был подкован по политчасти. Все коммунизма ждал человек и, похлопывая ребятню по плечу, говаривал: «Ну, сынки! Вам жить при коммунизме! Денег не надо будет. Чего хочешь вдоволь».
Соблазнительно озорные телки-парикмахерши терлись об него коленями, бедрами, грудью, ласкаясь словно кошки, а сами незаметно пудрили и помадили блаженствующего Ивана Алексеевича, не расстававшегося со своей командирской планшеткой даже в парикмахерском кресле. Едва он уходил, накрашенный и намакияженный, в соседнюю столовую обедать, они ржали, как табун кобылиц, роняя ножницы и разбивая флаконы с одеколоном. Денег с Ивана Алексеевича за его фанатическое ожидание коммунизма не брали нигде: ни в автобусе, ни в столовой, ни в бане, ни в кино, ни в парикмахерской.
— Блаженный! — и этим все было сказано.
Когда блаженного хоронили за казенный счет, в каморке, где он ютился, ничего, кроме гор газет и журналов, на которых он спал, да вытертой без погон шинели, засаленной фуражки, стоптанных хромачей и полевой сумки-планшетки, не было. Всю макулатуру вывезли на самосвале.
Жена, видя растущую библиотеку, когда всерьез, когда в шутку, зовет меня Иван Лексеичем:
— Зачем тебе все?
Кроме полных тридцати комплектов в моем собрании оказались остатки мироновских журналов «Охоты и охотничьего хозяйства», чудом уцелевшие от сдачи дочерями во вторсырье.
— Бери! — дарил при переезде на новую квартиру (дом шел под снос) Василий Степанович заплесневевшие в сарае журналы и кучу лисьих, сахалинских еще капканов.— Умру, ни одна б... не вспомнит.
Часть старых журналов мне отдал Пал Кондратьич Жуков, бывший когда-то в волчьей команде Пластинина. Совсем недавно я купил, отказавшись от обувки на лето, годовые комплекты за 1960—1965 годы. На соседней улице умер старый вальдшнепятник, пенсионер Пал Федорович Беляков, и одинокая бабушка распродала все, начиная от ружей и кончая книгами-журналами.
Самый старший номер «Охоты» в россыпи отдельных недокомплектованных годов — это № 1 за 1957 год. С ума сойти! Мне как раз три года было, и я знать не знал, что где-то существуют отдельно от меня такие изумительно прекрасные вещи, как охота и охотничьи журналы, что есть охотничьи магазины, ружья, патроны и собаки. На обложке «старшего» номера художник А. Комаров изобразил «Бега на оленях в Эвенкии». На обложке девятого за тот же год — милый моему сердцу октябрьский этюд А. Шмаринова с сеттером-гордоном и двумя вальдшнепами, поданными под ружье находившимся где-то за кадром охотником. Почему-то упорно не дается 1966 год. Подержать бы в ласковых руках тот восьмой номер, уколовший меня стрелой Амура, полистать бы пожелтевшие страницы!
Льщу себя надеждой когда-то собрать все номера до единого, начиная с самого первого, но что-то уж невесело от таких приобретений. Тоже ведь чья-то охотничья судьба и жизнь, начатая раньше моей, осколки былого величия чужих библиотек! А пока собираешь, гляди, и мой час пробьет. И как знать, может, как после того блаженного Иван Лексеича, выкинут журналы, книги, рукописи, фотографии с пленками, переписку и все остальное в макулатуру или вообще в мусор и, отряхнув руки, спросят: Зачем жил человек?» А может, упадет кому-то в руки неслыханным богатством при разборе бумажных завалов, или, наоборот, растащится на растопку печей, или вместо туалетной бумаги, или уйдет все в чан на «переплав», и получится новый рулон чистой бумаги, тяжелый, как асфальтовый каток.
Порой я с головной болью начинаю чувствовать чудовищный избыток информации, заключенной в этих томах, давящий на мозг, и эта боль требует исхода. Иногда мне становится в тягость все прочитанное и узнанное, опробованное на практике, и откровенно хочется убрать их куда подальше. Кажется, уберу — и перестанет болеть голова и начнется все сызнова, но тогда и самого себя нужно будет задвинуть «за штат». От той головной боли одно средство: бери ручку, бумагу и пиши о том, что тебе дорого.
Журналы тревожат душу, бередят, напоминая о пролетевших незаметно десятилетиях, будят что-то непонятное, в чем я, поразмыслив на одиноком весеннем ночлеге после вальдшнепинойтяги, попробовал разобраться под уютный треск костра и предзоревой крик филина. Почему-то самые ранние и самые первые номера «Охоты и охотничьего хозяйства» врезались в память мучительно ярко, остро и пронзительно, будто свет галогеновой фары из тьмы времени. Они были свидетелями моих мечтаний, роста и становления как охотника и сейчас особо ценятся душой.
Тридцать раз по двенадцать!.. Треть сознательно прожитого века, пролетевшего сказочным сном. Будто вчера все было. Будто вчера ходил по вечерним киоскам, разыскивая журнал. Будто вчера сидел в давно ушедшем на слом мироновском доме, листая и просматривая номера «Охоты и охотничьего хозяйства». Будто вчера носил на руках своих ребятишек в ясли, а теперь уже умница-дочь водит моего внучика в садик, а малыш, приходя к деду, рассматривает коллекции чучел, играет стреляными гильзами, желудями, еловыми шишками, принесенными ему с охоты, пробует поднять «больсое лузье», листает переплеты охотничьих журналов, узнавая в некоторых «дедулю Анвяла».
Жизнь подобна долгоиграющей пластинке на 78. Бывало, где-то нахолостежной вечеринке включат проигрыватель или антикварный к тому времени патефон, зашипит игла по бороздкам пластинки, и кажется, ей не будет конца, и ты натанцуешься со случайной подружкой досыта, а диск, чем дальше, тем быстрее и быстрее кружится, а после щелк: автостоп — и конец.
Живи, журнал, еще много раз тридцать по двенадцать. Даже после нас живи! Ты нужен охотникам.
Рисунки Б. Игнатьева
Пятый номер 1973 года порадовал «Тульской кралей» В. Веневитинова, и, загоревшись мечтой научиться стрелять, как старый Олимпыч, я пережег много пороху. Увы, для этого нужно было то, что зовется «даром свыше», «талантом от Бога». У меня его просто не было, и, поняв это, я уже до нынешних дней скромно молчу и не встреваю в разговоры хороших стрелков. Случаются порой и у меня красивые выстрелы, но их я склонен считать случайностью, а не закономерностью стрелковой практики.
Одиннадцатый пришел, когда я, обмундированный во все солдатское, топал по армейскому плацу, находясь в карантине учебного батальона войск связи. Только через два года после возвращения домой брат сказал мне, что, получив тот номер, мать сильно плакала: «Как привет с того света, понимаешь? Тебя нет, а журналы идут». На 1974 год я подписался сам под призывом, и, пока долбил морзянку, томился в нарядах, мерз в караулах и трясся в воинских эшелонах на тысячеверстных просторах Союза, номера журнала шли и шли на родной адрес. В части совершенно случайно узнал о существовании журнала военных охотников и даже несколько номеров просмотрел у знакомого почтальона, когда стал числиться в «дедах», но он не тронул моей души. На 1975 год я обязал подписаться брата и донимал его в каждом письме, пока он не прислал мне в часть квитанцию о подписке. Два года армейской службы не прервали регулярного получения журнала «Охота и охотничье хозяйство».
В ноябре 75-го на самые праздники я вернулся домой, где меня ждали любимые книги, ружья и стопка нечитанных журналов за два года. Невесты, обещавшей ждать солдата, у меня не было, да я об этом особо не страдал, а вот то, что брат смог достать по великому блату лимитированные подписки на «Охота и охотничье хозяйство» в 1975 и 1976 годах, тронуло до глубины души. Благодаря ему я открыл для себя самобытного писателя и охотника С. Лобачева. Бог дал ему три энергии, сделав вначале хирургом, затем охотоведом, а в конце жизни литератором. Той охотничьей лобачевской России начала и середины XX века уже нет и, похоже, не будет, а сентябрь 77-го поставил точку в моей холостяцкой вольности. Судьба нашла меня в самый неожиданный момент, одарив счастливой лотереей. Но в отличие от Валерьяна Правдухина, упустившего свою Настю и даже не пытавшегося ее удержать в «Осенних высыпках» девятого номера за 1977 год, я со своей Ларочкой уже не расстался и, как матушка ни была против моей русской любви, пошел наперекор ее воле.
Помню, приехали мы с Володей Лобановым с Селитьбенского болота мокрые, мерзлые и совершенно пустые, несмотря на 27 сентября и самый пролет северной утки. Переоделись во все сухое, поставив мотоцикл в гараж, согрелись стопочкой и поздним вечером, услышав грустную мелодию «Шербургских зонтиков» в городском парке, решили зайти на танцплощадку. Я увидел ее сразу, едва миновав контролершу. В густой, как у Анжелы Дэвис, шапке естественных кудрей, с каким-то шалым призывом в глазах. Мы учились с ней когда-то в одной школе, только она была на два класса младше; я знал ее старших братьев, дом, где они жили, в пяти минутах ходьбы от нас, но не обращал особенного внимания на девчонку-подростка; а тут меня будто дуплетом в упор встретили ее повзрослевшие глаза. Володя, как опытный загонщик в окладе, занялся подружкой, ну а я токовал перед своей будущей невестой. Танец. Другой. Дамский вальс. Я не выпускал ее из рук, задыхаясь от тонкого аромата незнакомых духов, круживших голову, наслаждался дождевым шуршанием болоньей курточки и, пока шел до ее калитки, не мог наговориться с ней.
Эта осень понесла ощутимые потери, лишившись моего былого внимания, если судить с человеческой точки зрения. Разумеется, ей было ни холодно ни жарко от этого, но в моей душе одна половинка бешено ревновала другую. Я рвался на две части, подобно перерезанному лопатой выползку. Хотелось и на охоту и к невесте, с которой мы уже заполнили загсовские бланки. Кроме того, были еще работа и приятели-охотники. Прослышав «по секрету», что Бикмуллин скоро «окольцуется», они смотрели сквозь пальцы на мои пропуски утренних или вечерних зорь. А однажды, 6 ноября, перед самым Октябрьским юбилеем, мы с Ларисой, еще совершенно молодые и неженатые, ушли в леса моей юности, держа путь-дорогу к другу охотнику деду Максиму, доживавшему свой охотничий век на пенсии в глухой лесной деревне в стороне от проезжих большаков.
Ружье. Патронташ. Рюкзак. Все почти как всегда, но только я шел теперь не один, а с очаровательной спутницей, и не моя вина, что весна нашей любви пришлась на позднюю-позднюю заброшенную всеми захолустную осень или, вернее, предзимок.
Вел ее по самым дорогим и памятным охотничьим местам: где глухарь по весне играет, где тетерева токуют, где вальдшнеп тянет, где грибы белые летом собирал, где уток по осени стрелял. Рассказывал румяной от ходьбы невесте о своих удачных и неудачных охотах под мягкое хрумканье снежка под нашими ногами, и все зайцы и лисы слышали нас за километр. Попались кабаньи порой, и на всякий случай, сгустив краски, я показал ей, на каком дубке лучше всего спасаться при опасности.
У болотца развели костер, согрели консервы, попили чаю. Отдохнув, продолжили путь. Взяв больше обычного влево в новых порубках, я незаметно сбился с направления. День был серенький, и, не показывая тревоги, я торил след уже не лесом, а первой попавшей лесной дорогой с замерзшим льдом припорошенных снежком луж. На одной такой ледышке мы еще в шутку расписались и, расцеловавшись, пошли дальше, счастливые от того, что молоды, что нашли и поняли друг друга, что впереди еще целая жизнь, что к вечеру будем в тепле, у русской печи, сидеть на сундуке у накрытого стола под добродушное ворчание Демьяновны: «Обманешь, нечистый дух! Ведь обманешь девку. Разве мать даст тебе жениться на русской?»
Как молоды мы были! И как радостно смотрели на все! Даже надвигавшиеся сумерки короткого ноябрьского дня не заботили плутнувших путников. Давно смолкла вдалеке чья-то гончая. Низко-низко над нами пролетел зимняк, и я уже начал обеспокоенно присматривать, где побольше валежника, думая, в крайности, ночевать у костра. Попался поперек пути какой-то овраг, куда нырнула дорога-коридор с песчаными обрывами, перевитыми корнями деревьев. В таких уголках леса, даже в солнечный летний полдень, душе было немного зябко. Зарядив тулку тройкой, начал спускаться в мрачное дупло глубокого оврага уже в нешуточной тревоге. Притихшая невеста, видимо, догадавшись, что идем наобум, шла в двух шагах сзади.
Но судьбе было угодно специально закружить нас и привести сюда, чтобы порадовать скромным даром предзимнего леса и поддержать в глазах будущей жены авторитет охотника-добытчика.
Рябчик, клевавший камешки, залопотав крылышками, точно мотором движка, поднялся с песчаного обрыва дороги и сел в кроне старой сосны. Оставив рюкзак Ларисе, я вооружил ее охотничьим ножом и, наказав сидеть смирно, взвел тугие курки еще не расстрелянной тулки и начал подход, нисколько не надеясь на удачу. Но лесной петушок, вырвавшись из сплетения сучьев, попал под заряд дроби и упал, сбитый тройкой, на мерзлый песок.
Подобрав рябчика и преподнеся его милой спутнице, я с удивлением заметил, что место странно знакомо. Вгляделся. Признал. Да я же был здесь десятки раз! Просто вышли сюда из «Зазеркалья», не оттуда. Вон и дуб разинский раскинул мощные сучья. Выбравшись из оврага той же дорогой, тяжело поползшей вверх, увидели на другой стороне просвет недалекого кармана поля, вклинившегося в лес, затем жердяную изгородь брошенного дедова кордона и мерцавшие в вечереющей дали огни Безобразовки.
Первый номер «Охоты и охотничьего хозяйства» за 1978 год пришел накануне нашей свадьбы, в день приданого. Подружки заломили за него большой выкуп. По обычаю я долго рядился и торговался, но, когда понял, что они не намерены уступать, зашел в дом и развернул свежий номер журнала. Сразу отметил акварели Алексея Никаноровича Комарова. Толковой была и статья таксидермиста М. Заславского «Шкурка птицы, снятая с чучела». В ней было разложено все по полочкам и казалось предельно ясным. Но мои трофеи, когда я пробовал их препарировать, пачкались кровью, резались и рвались. Не хватало терпения и усидчивости, чтобы освоить это кропотливое и непростое искусство. Это не на гармошке-баяне играть. Сложная наука. Позже, когда судьба свела меня со знаменитым в наших краях чучельщиком Филиппычем, дядей Саней Доронкиным, я много вечеров проводил у него дома, наблюдая за его работой и помогая порой в мелочах, но все равно из меня ничего путного в этом плане не получилось. Лишь Саня Шмотов, ходивший к Филиппычу, как и я, зиму и лето со своими трофеями, смог перенять непростое ремесло таксидермиста-художника, и мы сейчас по праву называем его наследником традиций покойного дяди Сани Доронкина. Тот же почерк, тот же стиль, тот же вкус, та же естественность и непринужденность птицы и зверя, смотрящих живей живого со стен шмотовской квартиры. «Александр Второй»,— называю я его в шутку при встрече, Александром Первым в Кузнецке был Филиппыч...
Промерзшие на морозе девчонки сами забарабанили в дверь: «Открывай! Совесть калмыцкая! Давай половину и показывай куда что таскать!» Вот те на! Я и про приданое забыл и про свадьбу, пока журнал просматривал.
А время летело, и месяцы мелькали за месяцами, будто листки отрывного календаря. Пятый номер запомнился «Окаянным автографом» Олега Кирилловича Гусева. Петроглифы Байкала дополнили мое собрание наскальных рисованных рассказов о жизни древних племен. Седьмой просто сразил видом подарочного оружия в статье В. Захарова «Над чем работают тульские оружейники». Столько перегруженности декором, что поневоле вспомнишь переиначенную истину: кашу маслом тоже можно испортить. Ясно, что с таким ружьем в болото не полезешь, ему место в Оружейной палате Кремля. Мне уже тогда было понятно, что, изготавливая сувенирные и подарочные ружья для космонавтов, членов правительства и зарубежных хоннекеров, наши оружейники затмевали варварской роскошью отделки и всечкой драгметаллов все вестли, ричардсы, перде и голланды Запада. Пускали пыль в глаза, тогда как серийное производство желало много лучшего.
«Петля» С. Кучеренко в восьмом номере журнала заставила задуматься о смысле жизни. И как жаль, что Никита-браконьер осознал это поздно. В тайгу он больше не ходок. На одной ноге не раскачаешься. Это не тот случай. Автор «Петли» в отличие от автора «Живых денег» более суров и бес-пощаден со своим героем, и хотелось бы, чтобы журнал дошел хотя бы до десятой части таежных браконьеров как серьезное предупреждение и наглядный урок. А еще восьмой запомнился рождением дочери. Было как-то чудно: вроде все еще мальчишка, с книжками, журналами, собаками и ружьями (женитьба и вовсе как понарошку прошла — попили, погуляли), а тут уж и коляска, и пеленки, и орущий живой комочек. Чеши в затылке, папаня, — то ли на охоту ехать, то ли по дому жене помочь.
1978 год знаменит еще тем, что «Круглый стол» журнала в течение ряда номеров решал проблему волка, его возросшей численности. У ведущих охотоведов той поры были свои взгляды, отличавшиеся один от другого диаметральной противоположностью суждений. А мы с другом Саней, видя брошенные деревеньки и одинокие догнивающие сторожки в нашем районе, понимали по-своему происходящие процессы дальнейшего разваливания сельского хозяйства, обезлюдивания глубинки и увеличения численности волчьего племени. Были деревеньки, был народ, а среди него и охотники, была для волков и постоянная угроза. Не стало деревенек, лесников и караулок, охотников с капканами «в буферной зоне» — ушел прочь и фактор сдерживания. А волчьи команды охотников из областных и районных центров своими набегами-наскоками не могли сдержать рост поголовья хищников. Деревенька и волк, если проводить историческую аналогию, являлись по существу пограничной кордонной линией, где не было ни постоянной войны, ни постоянного мира. Вроде как в толстовских «Казаках», соседствующих по Тереку с горцами. Сегодня чеченцы у наших стада угнали, завтра наши Лу-кашки богатый «пешкеш», сорванный с той стороны реки, дуванят, пропивают. Так и волк с каким-нибудь глухим Конным обозом, Журчалкой или Полянкой из нескольких дворов соседствовал, кордонничал. То волки овец утащили и корову порезали, то охотники логово разорили. То одинокого возницу или путника заставили поседеть от страха, то, смотришь, волчья шкура пялится в холодных сенях, а ободранную тушу клюют в овражке вороны и сороки. Стали селить по хрущевскому плану в укрупненные колхозы люд сельской глубинки — рухнула кордонная пограничная линия, и территория освоилась волком.
И еще сентябрь 78-го обрушился невосполнимой утратой. Умер Николай Павлович Смирнов, автор «Золотого плеса», «Вальдшнепов», «Косачей», «Крякуш». Ушел туда, где его ждали в «вечной стране охоты» у негаснущего костра старинные друзья-охотники: Силыч, Правдухин, дядья-гончатники Виктор и Гавриил и многие другие, с кем делил охотничьи ночлеги и веселые полевания.
1979 год запомнился долгой ходьбой к инспектору разрешительной системы Александру Павловичу Брычкову и долгожданной покупкой вертикалкиТОЗ-34 двенадцатого калибра. Волчатник Пластинин, случившийся при купле ружья в магазине, сказал: «Ну, теперь этого ружья тебе хватит до седых волос». А через несколько дней друг, эксперт по легавым, Юрий Михайлович Михеев, осчастливил меня двадцатью пятью новенькими пластмассовыми гильзами, которые в Кузнецке днем с огнем было не достать. Те охотники, кого он одаривал двумя-тремя такими патронами в пластмассе, носили их в патронташах для шику, как золотую коронку во рту, а Целикин тот вообще возил парочку с заячьей дробью как талисман на приборной доске своего старенького «Москвича».
Далекие, милые охотничьи годы! Заповедник моей души! Старое доброе время. Так уж устроен человек, что без ностальгии не может никак: прошлое ему всегда милей, вино слаще, женщины краше, и счастлив он был там в нем, только по недомыслию не понимал, не ценил. А охотник тем более искренне считает: дичи было больше в прошлом, а самые красивые выстрелы и добычливые охоты случались тогда. Что же говорить обо мне, недостойном, жившем без забот и хлопот за родительской спиной в юные годы и не остепененном даже семейной жизнью? Я не задумывался о всемогущем Хроносе, перед которым бессильно даже Солнце, отсчитывавшем убывающие десятилетия второй половины XX столетия. Не думал вовсе о том, что когда-то мир подойдет к порогу третьего тысячелетия от Рождества Христова и что по неумолимым законам истории даже грани веков несут человечеству политические и природные катаклизмы, разрушая царства-государства, унося в небытие целые народы, насылая на род человеческий глад и мор, вражеские полчища, наводнения, засухи, земляной трус, этнические междоусобицы и всевозможные экономические кризисы, о чем было не раз поведано в трудах древних мудрецов-сочинителей.
Были живы отец, бабушка, дядья и тетки, родители друзей и товарищей, любимые учителя, знакомые охотники. Даже враги и ненавистники, которые есть и должны быть у каждого сущего на этом свете, ели, пили и веселились в то беззаветное для меня время. Было здоровье. Стояла в обманчивом пышном великолепии огромная держава от Балтики до Тихого океана, и тогдашний русский рубль мог купить почти два американских доллара. Пачка заводских патронов (10 шт.) стоила рупь пятнадцать, кило дроби — девяносто копеек, банка «Сокола» — рубль с двугривенным, а рядовая тулка сорок три с половиной рубля. Для всех была работа, везде требовались рабочие руки, и даже в доме последнего пропойцы знали: завтра, при самом худшем раскладе, на столе всегда будет хлеб.Каждый выходной я пропадал на охоте, принося домой то лисицу, то зайца, то тетерева. Сшил белый маскировочный костюм, вещмешок, обшил приклад вертикалки белой фланелью, сделал из белой кожи погонный ремень и порой скрадывал мышкующих или спящих лисиц чуть не в упор. Малютка дочь, сидя на руках Ларисы, тянулась к пушистому лисьему хвосту и лепетала по-своему: «Ав, авка»,— что на ее языке означало собачку. А журналы шли и шли каждый месяц, радуя рассказами Астафьева, Казанского, Лобачева, Перегудова, Пермитина, Смирнова, Чернышева и братьев Ливеровских. Каждый номер журнала пропускался сквозь мысли, душу, сердце, как черноземный гумус червяком сквозь самого себя.
Один писатель где-то в Европах решил написать книгу про какого-то короля и всю жизнь рылся в архивах, читая и собирая выписки из хроник. Когда накопился целый сундук бумаг, он сжег их все, сказав: «Ну, теперь можно садиться писать. Что нужно — память удержала в своих ячейках, что нет —отсеяла». Хорошие рисунки, фотографии, рассказы и советы сами оставались в памяти, остальное отсеивалось отработанной на вашгерде породой или отбрасывалось прочь сгоревшим угольным шлаком из топки. Некоторые особо заумные и нудные статьи входили в голову после второго или третьего чтения, но я все же добросовестно старался понять того или иного автора: что же он хотел сказать читателю. А пока разбирался, минул еще один год, и наступил 80-й, запомнившийся «Старым ружьем» В. Янковского. Об этом дальневосточном писателе, думаю, стоит сказать особо. Это талант и человек класса Арсеньева, Байкова, Сысоева, Кучеренко. Потомок «Четырехглазого» выступает и как блестящий этнограф, географ, зоолог — это в дополнение к увлекательно написанным рассказам о стычках с хунхузами, охоте на опасных зверей, в первую очередь владыку уссурийской тайги тигра. Это же наш русский и романист, ничем не уступающий Джиму Корбетту, Джону Хантеру, полковнику Паттерсону, Орасио Кирого, Тахавар Али Хану. Собрать бы как-нибудь хороший сборник рассказов Валерия Янковского, привлечь мировых иллюстраторов-анималистов и отпечатать на дорогой мелованной бумаге где-нибудь у финнов или шведов. Получился бы всемирный бестселлер, который не залежится в книжных магазинах, заваленных по уши порнушкой и бандитскими детективами. Куда там до него «Эммануэлям», «Девственницам», «Поцелуям смерти» и «Запискам дрянной девчонки».
Позднеснежный декабрь 80-го отметился в памяти смертью моей ирлашки Майки, а вальдшнепов и дупелей с бекасами с ней в свое время было постреляно немало. Живали мы с Майкой одниодинешеньки неделями на Селитьбенском болоте, где у нас была уютная нора-пещера в соломенном омете.
Теща пробовала урезонивать непутевого зятька-охотника, пропадающего неделями в лесах и болотах, талдыча о быстролетном времени, супружеском долге и душевном тепле и ласке, которые, как она полагала, я недодавал любимой младшей дочери, променяв ее на «вшивых уток». Но я раз и навсегда поставил точку в этой дискуссии, заявив: «Без жены я проживу — без охоты нет!» Дай какой дефицит любви и нежности я жене недодавал, если в
82-м у нас родился сын Ринат? Непонятно! Все шло своим чередом: супружество супружеством, а охота охотой. К тому времени у меня была западносибирская лайка, кобель Гек, остяцких кровей, и я пропадал с ней сутками на беличьих и куньих следах, начав понимать Арканю из «Живых денег» не только когда читал в домашнем уюте на диване, но и когда ночевал возле нодьи при северном ветре и морозе под тридцать. Отец и забайкалец Козулин, живший в нашем городе, объясняли мне, что континентальный сухой бурятский мороз при —40 переносится легче, чем наша более влажная поволжская зима.
Насколько первая половина 1982 года была радостной — появлением сына, настолько, и даже больше, вторая оказалась для меня черной, как печная сажа.
В августе меня вместе с мотоциклом сбил «Жигуленок» с каким-то майором из грузинского города Ахалкалаки. Почти у места охоты на Колбасном болоте. Оставалось только свернуть с автотрассы Москва—Самара на повороте и проехать с километр до коровьего стойла по кочкастой луговине. Напарнику Сереге, сидевшему сзади, сломало левую ногу и всмятку изуродовало всю левую сторону. Приехавшие гаишники поверили водителю-«жигулятнику» (не горел левый повороник), отобрали права и признали меня виновным в дорожном происшествии. Только они не могли взять в толк, почему у меня цела левая нога? При таких столкновениях, если смят бензобак, обычно дробит или отрывает ногу в коленке.
Когда гаишники уехали, Серегу увезли в больницу, а меня после экспертиз отбуксировали домой, я взял у соседа аккумулятор, подсоединил к клеммам изувеченного мотоцикла, включил левый поворотник с чудом уцелевшей лампочкой — и он замигал невинно и безмятежно, как бы показывая злополучный поворот, но доказывать свою невиновность, увы, уже было поздно. Тому майору «ложь пошла во спасение».
С горя в тот же день я уехал с Петрухой Рыжовым на утиную охоту на озеро, но судьба, до сих пор благоволившая ко мне, упорно не желала, чтобы я охотился нынешним днем... Я перевернулся на своей надувашке, чуть не утопил любимую вертикалку, намочил вдрызг все охотничьи документы и милицейское разрешение на ружья, утопил патронташ с патронами, термос с чаем, но и этого судьбе показалось мало, чтобы добить меня окончательно. Пока я «ратоборствовал» с тем майором и гаишником, дышал в трубочку, тонул на озере и сушился у костра, а приехав ночью, «отмачивал» душу водкой в компании Рыжова, умер давно болевший старший товарищ по былым охотам, дядя Володя Максимов. Рак пищевода. Эх Макса! Макса! Золотые руки и святая душа! Этого я уже не мог перенести. Все, что сдерживалось в душе невидимой плотиной, хлынуло наружу. Меня корежило и било в рыданиях, катало по полу, как в падучей. Лишь под утро меня отлили водой, переодели в сухое, и я поковылял на ушибленной пятке глянуть на мертвого Максу, иссохшего до неузнаваемости. Сказать, что я ткнулся в его холодные мертвые руки, умевшие все в покинутой жизни, и снова забился в слезах,— значит ничего не сказать. Меня увели силой, отпоили водкой, затем затащили в ближайшую поликлинику, где мне всобачили здоровенный шприц с успокаивающим, и я еще нашел в себе силы хромать к Сереге в больницу.
Под вечер, плюнув на отобранные права, милицейские протоколы и печальную необходимость изыскивать деньги на замену крыла проклятого «Жигуленка», уехал с другом Саней на вечернюю зорьку на то же самое Колбасное болото. Отыгрался за все сразу, расстреляв весь бурский пояс патронов и взяв на своем любимом плесе пятерых крякашей, а когда приехал ночью с охоты, на столе лежал 8-й номер «Охоты и охотничьего хозяйства», где на одной из страниц была помещена фотография мемориальной доски на доме, где прошли детские годы Николая Павловича Смирнова.
Назавтра затаскивал в кладбищенскую церковь гроб с дядей Володей, слушал отпевание и работал лопатой, закидывая могилу землей. «Прощай, Макса! Земля тебе пухом! Ты хорошо ко мне относился и мне не в чем тебя упрекнуть».
Десятого ноября 1982 года умер Брежнев. Я узнал об этом из полушепота двух старух, выйдя из нотариальной конторы, где мы с родней узаконивали купленный мной домишко на Дмитровой улице. Все были в растерянности: как повернет дальше? Но я был искренне убежден, что незаменимых нет. Умирали цари, князья, императоры, предсовнаркомы и генсеки, а Россия жила своей жизнью, зная и помня: свято место не бывает пусто.Хлопоты с домом немного отвлекли меня от мрачных августовских воспоминаний, и даже в один из дней, когда пришел ноябрьский номер «Охоты», показалось, будто жизнь поворачивается ко мне ласковой стороной. Но не тут-то было! 27 ноября умер отец. Сердце! Мгновенно. Ушел на работу живым, а привезли через сутки из морга мертвым. Обновил родитель купленный дом, век бы не было этой покупки! И теперь, листая переплет 1982 года и доходя до 11-го номера с молодым лосем належке, я холодею душой, замираю сердцем. Журнал, конечно, тут ни при чем, принесли-то его еще при живом отце. Просто это печальная веха времени в моей памяти, и, читая Сетона-Томпсона о его охоте на лося и оленей, я не забываю мертвого отца на обитом цинком столе в морге, хищные безжалостные лезвия скальпелей и топориков, красноватую воду, стекавшую в зарешеченный слив канализации, белый коленкор и древнюю тоску погребальной мусульманской молитвы в голосе муллы. Умярагая!
Перед новым 1983 годом жизнь еще раз дала мне чувствительный тумак. Умер друг-охотник дед Максим из Безобразовки, и номер двенадцатый вслед за одиннадцатым стал очередной траурной вехой в моей памяти. Я как раз читал статью кандидата географических наук Д. Орешина «Охотники каменного века» с рисунком из пещеры Лос Кабальос, когда пришел друг Саня сказать, что старый охотник и лесник «ушел в леса вечной охоты». И снова тонкий воск церковных свечей, язычки пламени, ладан, голоса певчих и глухой стук комьев земли о крышку.
Каждый годовой комплект «Охоты и охотничьего хозяйства», каждый отдельный номер — это большая или маленькая затесь на тропе моей охотничьей жизни и всего остального бытия. Каждое мало-мальское событие, касающееся меня, имело привязку к очередному номеру полученного журнала. Я боюсь наскучить читателю перечислением годов, но все переплеты за тридцать лет, начиная с 1967-го, стоят в одном строю. В одну скучнейшую зиму, долгими будничными вечерами я незаметно и не спеша «одел» все годовые комплекты в парчовые и ледериновые переплеты. Парчу, уговорив жену, нарезал из ее свадебного платья, и теперь всякий непосвященный, видя блеск и перелив корешков, застывает в восхищении:
— Вот это книги! Подписка? Ну, блин, как библиотека Ивана Грозного!
— Самоделка. Годовые комплекты «Охоты», а библиотеку Грозного до сих пор не нашли. Пропала в смутное время. Выдающийся пещеровед-кладоискатель, знаток подземелий Кремля Игнатий Стеллецкий, всю жизнь посвятивший поискам утраченной библиотеки, умер в 1949 году, так и не найдя знаменитой книжарни. Но он оставил очень верные наметки, и, как знать, может, когда-нибудь найдутся книги Грозного...
— Не может быть, чтоб самодельные переплеты, — не слушают продолжения рассказа мои посетители и, вытащив наугад первый попавшийся том, удостоверяются, что все именно так.
— ГляДи-ка! Верно. Так тебе цех можно открывать и деньгу зашибать. И куда столько книг? Неужто все прочитал?
— Все и не по разу, и еще десять раз по столько библиотечных. Да библиотеки друзей и знакомых, да еще те редкие, двухсотлетней и трехсотлетней давности, что приносят в реставрацию из церкви и частных собраний.
— Слушай, а тебе не хочется про книги написать?
— Хочется! Только времени мало остается, боюсь не успеть.
А мозги, пока я провожаю очередного «экскурсанта», выдают «на гора» давнее, имеющее отношение к моей личной библиотеке.
Помню в детстве, когда мама посылала нас с братом стричься в парикмахерскую, мы частенько видели в кресле контуженого фронтовика Ивана Алексеевича. То ли командир был, то ли политрук в войну. Уж очень он был подкован по политчасти. Все коммунизма ждал человек и, похлопывая ребятню по плечу, говаривал: «Ну, сынки! Вам жить при коммунизме! Денег не надо будет. Чего хочешь вдоволь».
Соблазнительно озорные телки-парикмахерши терлись об него коленями, бедрами, грудью, ласкаясь словно кошки, а сами незаметно пудрили и помадили блаженствующего Ивана Алексеевича, не расстававшегося со своей командирской планшеткой даже в парикмахерском кресле. Едва он уходил, накрашенный и намакияженный, в соседнюю столовую обедать, они ржали, как табун кобылиц, роняя ножницы и разбивая флаконы с одеколоном. Денег с Ивана Алексеевича за его фанатическое ожидание коммунизма не брали нигде: ни в автобусе, ни в столовой, ни в бане, ни в кино, ни в парикмахерской.
— Блаженный! — и этим все было сказано.
Когда блаженного хоронили за казенный счет, в каморке, где он ютился, ничего, кроме гор газет и журналов, на которых он спал, да вытертой без погон шинели, засаленной фуражки, стоптанных хромачей и полевой сумки-планшетки, не было. Всю макулатуру вывезли на самосвале.
Жена, видя растущую библиотеку, когда всерьез, когда в шутку, зовет меня Иван Лексеичем:
— Зачем тебе все?
Кроме полных тридцати комплектов в моем собрании оказались остатки мироновских журналов «Охоты и охотничьего хозяйства», чудом уцелевшие от сдачи дочерями во вторсырье.
— Бери! — дарил при переезде на новую квартиру (дом шел под снос) Василий Степанович заплесневевшие в сарае журналы и кучу лисьих, сахалинских еще капканов.— Умру, ни одна б... не вспомнит.
Часть старых журналов мне отдал Пал Кондратьич Жуков, бывший когда-то в волчьей команде Пластинина. Совсем недавно я купил, отказавшись от обувки на лето, годовые комплекты за 1960—1965 годы. На соседней улице умер старый вальдшнепятник, пенсионер Пал Федорович Беляков, и одинокая бабушка распродала все, начиная от ружей и кончая книгами-журналами.
Самый старший номер «Охоты» в россыпи отдельных недокомплектованных годов — это № 1 за 1957 год. С ума сойти! Мне как раз три года было, и я знать не знал, что где-то существуют отдельно от меня такие изумительно прекрасные вещи, как охота и охотничьи журналы, что есть охотничьи магазины, ружья, патроны и собаки. На обложке «старшего» номера художник А. Комаров изобразил «Бега на оленях в Эвенкии». На обложке девятого за тот же год — милый моему сердцу октябрьский этюд А. Шмаринова с сеттером-гордоном и двумя вальдшнепами, поданными под ружье находившимся где-то за кадром охотником. Почему-то упорно не дается 1966 год. Подержать бы в ласковых руках тот восьмой номер, уколовший меня стрелой Амура, полистать бы пожелтевшие страницы!
Льщу себя надеждой когда-то собрать все номера до единого, начиная с самого первого, но что-то уж невесело от таких приобретений. Тоже ведь чья-то охотничья судьба и жизнь, начатая раньше моей, осколки былого величия чужих библиотек! А пока собираешь, гляди, и мой час пробьет. И как знать, может, как после того блаженного Иван Лексеича, выкинут журналы, книги, рукописи, фотографии с пленками, переписку и все остальное в макулатуру или вообще в мусор и, отряхнув руки, спросят: Зачем жил человек?» А может, упадет кому-то в руки неслыханным богатством при разборе бумажных завалов, или, наоборот, растащится на растопку печей, или вместо туалетной бумаги, или уйдет все в чан на «переплав», и получится новый рулон чистой бумаги, тяжелый, как асфальтовый каток.
Порой я с головной болью начинаю чувствовать чудовищный избыток информации, заключенной в этих томах, давящий на мозг, и эта боль требует исхода. Иногда мне становится в тягость все прочитанное и узнанное, опробованное на практике, и откровенно хочется убрать их куда подальше. Кажется, уберу — и перестанет болеть голова и начнется все сызнова, но тогда и самого себя нужно будет задвинуть «за штат». От той головной боли одно средство: бери ручку, бумагу и пиши о том, что тебе дорого.
Журналы тревожат душу, бередят, напоминая о пролетевших незаметно десятилетиях, будят что-то непонятное, в чем я, поразмыслив на одиноком весеннем ночлеге после вальдшнепинойтяги, попробовал разобраться под уютный треск костра и предзоревой крик филина. Почему-то самые ранние и самые первые номера «Охоты и охотничьего хозяйства» врезались в память мучительно ярко, остро и пронзительно, будто свет галогеновой фары из тьмы времени. Они были свидетелями моих мечтаний, роста и становления как охотника и сейчас особо ценятся душой.Тридцать раз по двенадцать!.. Треть сознательно прожитого века, пролетевшего сказочным сном. Будто вчера все было. Будто вчера ходил по вечерним киоскам, разыскивая журнал. Будто вчера сидел в давно ушедшем на слом мироновском доме, листая и просматривая номера «Охоты и охотничьего хозяйства». Будто вчера носил на руках своих ребятишек в ясли, а теперь уже умница-дочь водит моего внучика в садик, а малыш, приходя к деду, рассматривает коллекции чучел, играет стреляными гильзами, желудями, еловыми шишками, принесенными ему с охоты, пробует поднять «больсое лузье», листает переплеты охотничьих журналов, узнавая в некоторых «дедулю Анвяла».
Жизнь подобна долгоиграющей пластинке на 78. Бывало, где-то нахолостежной вечеринке включат проигрыватель или антикварный к тому времени патефон, зашипит игла по бороздкам пластинки, и кажется, ей не будет конца, и ты натанцуешься со случайной подружкой досыта, а диск, чем дальше, тем быстрее и быстрее кружится, а после щелк: автостоп — и конец.
Живи, журнал, еще много раз тридцать по двенадцать. Даже после нас живи! Ты нужен охотникам.
Рисунки Б. Игнатьева
Прочитано (раз): 3 800
Комментариев: 0